"Помни Рингу!"

 4. ПОМНИ РИНГУ! 
Он вошел в кабинет мистера Синхи, декана Правительственного колледжа Гангтока, и остановился на пороге. Вошедший был молод, опрятно одет. Его красная тога ламы была отменно чиста и тщательно выглажена. Он нерешительно остановился на пороге и улыбнулся. Улыбка, как бы изнутри, осветила его тонкое смуглое лицо с задумчивыми раскосыми глазами. 
— Знакомьтесь, — сказал мистер Синха, поднимаясь ему навстречу. — Наш преподаватель тибетского языка Рингу Тулку. Он даст вам консультацию по всем интересующим вас вопросам. 
Рингу подошел ко мне, изящно поклонился и со смущенной улыбкой протянул мне руку. Рука была тонкая, почти девичья, но рукопожатие оказалось крепким и твердым. 
— Очень рад, — голос у Рингу был приятным и мелодичным. — Очень рад, — повторил он. — Я знаю немного, но кое в чем смогу вам помочь. Вы были в Институте тибетологии? 
В Институте тибетологии я еще не была по той причине, что в Гангтоке, столице Сиккима, я находилась всего только час. 
— Ну и прекрасно, — обрадовался Рингу Тулку, — мы сейчас с вами туда пойдем. 
И мы пошли. Институт тибетологии, основанный в 1958 году предыдущим королем Сиккима, стоял на окраине Гангтока, на лесистом холме. Внутри было сумрачно, пахло вощеными полами. Ученые ламы, похожие на бесплотные тени, бесшумно скользили по коридорам. Один из них почтительно поклонился Рингу и указал на тяжелую резную дверь. Дверь неожиданно легко поддалась, и мы оказались в большом зале, в центре которого возвышалась статуя Манджушри. По стенам висели старинные танки, а вдоль зала тянулись застекленные витрины, в которых старой бронзой отливали статуэтки богов и бодхисаттв. В одной из витрин я увидела темно-красную маску бога Канченджанги. И хотя здесь не было ни традиционного алтаря, ни длинных скамей для лам, у меня возникло ощущение, что я нахожусь в храмовом зале. 
— Нет. Это музей, — улыбнулся Рингу. — Хотя многое здесь похоже на храм. 
— Так же, как и храмы на музеи, — заметила я. 
Рингу бросил на меня быстрый, но пристальный взгляд.
— В какой-то степени вы правы. И то и другое — средоточие знаний. И к этим знаниям приобщаются по-разному. В музее все это, — он обвел рукой зал, — только экспонаты, несущие определенную информацию, в храме — это уже предметы поклонения. Но граница между тем и другим не такая уж резкая. 
По деревянной лестнице мы поднялись наверх в библиотеку. Вдоль стен библиотечного зала тянулись застекленные шкафы. За стеклами лежали аккуратно сложенные продолговатые старинные книги и рукописи. Пестрели шелка, в которые они были завернуты. Между шкафами стояли письменные столы. За двумя из них сидели ученые, склонившись над разложенными рукописями. Было очень тихо, и только щебет птиц доносился из раскрытого окна. Один из работавших поднял голову и встал из-за стола. 
— Римпоче Дадруп, — тихо сказал Рингу. — Знаток буддийского тантризма. 
Римпоче приветливо улыбнулся и подошел к нам.
— Вы интересуетесь нашей коллекцией? — спросил он. 
— В том числе. 
— Это очень хорошо, — кивнул Дадруп. — Наша коллекция книг одна из самых богатейших. Покойный король Сиккима многое передал нам из личной библиотеки. Сиккимские короли из поколения в поколение собирали редкие рукописи и книги. Вы здесь найдете то, чего нет даже в самом Тибете. 
Мы пошли вдоль книжных шкафов. Дадруп осторожно открывал дверцы и бережно вынимал рукописи. Он рассказывал о них подробно и иногда читал целые отрывки, которые любил и знал. Когда мы вышли из здания института, на дорожках между деревьями уже зажглись фонари. 
— Вы долго собираетесь быть в Гангтоке? — неожиданно спросил Рингу. 
— Нет, не долго. 
И я рассказала Рингу о великом русском художнике Рерихе, его Центрально-Азиатской экспедиции и маршруте, который он прошел в Сиккиме. Рингу слушал, не прерывая и не задавая никаких вопросов. А потом также неожиданно спросил: 
— Вы не будете возражать, если мы отправимся по этому интересному маршруту вместе? 
— А как же колледж? — поинтересовалась я. 
— Я отпрошусь, — засмеялся Рингу. 
— Хорошо, — согласилась я. 
Тогда я еще не знала, кем в действительности был скромный преподаватель тибетского языка Рингу Тулку. 
Мой первый день в столице Сиккима, Гангтоке, завершился удачно, а начался он очень рано, еще в Дарджилинге. Машина, которую я заказала, пришла к отелю вовремя. Шофер из туристического бюро, вежливый и расторопный, предупредительно открыл багажник и ловко уложил весь мой нехитрый багаж. Потом посигналил на прощание, и мы двинулись в путь. Нам предстояло проехать всего около ста километров, но дорога шла по горам и исчислялась не километрами, а часами. 
За Дарджилингом, в том месте, где обычно клубились туманы, небо расчистилось и поднялась снежная громада Канченджанги. Она провожала нас, меняя свое положение, пока дорога не пошла куда-то вниз, в жаркую долину, по которой текла мутная и мелкая река Тиста. Склоны низких гор были покрыты зелеными барашками чайных плантаций. Они то подходили к самой дороге, то отступали от нее, устремляясь куда-то к горизонту. Они напоминали зеленое море, заливающее низкие горы. Среди этих волн-барашков то возникали, то исчезали небольшие поселки, чайные фабрики и угрюмые бараки для рабочих. Где-то к северу, совсем недалеко отсюда, начиналась долина Рангита, по которой много лет назад Рерихи вошли в королевство Сикким. Машина пересекла мост, и Тиста лениво побежала по левую сторону дороги. Жара не спадала, от реки шел душный и влажный воздух. Через некоторое время мы въехали в Сикким. 
Теперь дорога вилась по обширной долине, покрытой цветущими деревьями. Потом замелькали зеленые перья папоротников, появились лианы, свешивающиеся с деревьев. Мы въехали в субтропический лес «нижнего» Сиккима. Из леса на дорогу наплывали волны удушливых ароматов. Гроздья белых и сиреневых орхидей проплывали мимо и исчезали в зеленоватом призрачном свете леса. Через пару часов дорога поползла кверху, лес остался где-то внизу, пошли каменистые голые склоны, кое-где редко поросшие сосной и кедрами. Мы обогнули очередную гору, и совсем неожиданно из-за ее склона вынырнул беспорядочно разбросанный город. 
— Гангток, — сказал шофер. 
Каменные коробки домов громоздились друг на друга, ревели тяжелые грузовики, пахло выхлопными газами, разогретой пылью и машинным маслом. Город совсем не походил на тот Гангток, который я себе представляла. Но потом, бродя по нему, я открыла для себя другой город, совсем непохожий на тот современный, который вырос на горном склоне за последние годы. Оба они существовали рядом, проникали друг в друга, но сохраняли при этом странную и необъяснимую отчужденность. Город старый и город новый почти не соприкасались друг с другом, как будто существовали в разном времени. В старом были тихие улицы, ярко раскрашенные дома с расписными рамами окон и резными наличниками. В ухоженных двориках, за сложенными из камней оградами, росли кусты красных роз. Там стояли легкие, с изогнутыми китайскими крышами, цветные павильончики для отдыха, а в густых кронах деревьев порхали птицы с ярким опереньем. Женщины с задумчивыми раскосыми глазами, сверкая бирюзовыми украшениями, неторопливо двигались по улицам. В них жила накопленная веками грациозность и статность горянок. Над курильницами, стоявшими около древних святилищ у скал, поднимался синий дымок благовоний. Звонили, раскачиваемые ветром, серебряные колокольчики, трепетали разноцветные молитвенные флаги. На самом высоком месте старого города находилось белокаменное двухэтажное здание королевского дворца и сверкал на солнце ярко-желтой крышей королевский монастырь. В его храме стояли веселые резные колонки, а вокруг изящных рам окон вились расписные цветы. «Верхний» город был традиционен, он сохранял свою прошлую культуру, так непохожую на ту, которая обосновалась в «нижнем» среди неуклюжих коробок современных домов. 
Дом, который я искала, не имел отношения ни к одному, ни к другому городу. Он представлял собой нечто третье, которое тем не менее было прошлым королевства Сикким. Я увидела его чуть в стороне от города, у подножия склона, поросшего лесом. Со склона открывался вид на синие предгорья и сверкающие снега священной Канченджанги. В доме когда-то жил английский резидент мистер Бейли. Отсюда он наблюдал за столицей гималайского королевства и чутко прислушивался к тому, что происходило в двухэтажном дворце, рядом с королевским монастырем. Здесь, в этом доме, он принимал своих агентов, пробиравшихся к нему глухими горными тропами. Отсюда мистер Бейли отсылал свои донесения английским властям Британской Индии и здесь разрабатывал планы уничтожения Центрально-Азиатской экспедиции Рериха. Отсюда же шли указания в Лхасу задержать экспедицию на морозном пустынном плато Чантанг. Здесь же английский резидент вынужден был принять Рерихов, возвратившихся из экспедиции и счастливо избегших уготованной им хозяином этого дома участи. Хозяин был по-светски радушен и гостеприимен... Сложенный из серого камня, под красной железной крышей, дом напоминал мирное сельское жилище какого-нибудь английского эсквайра. По краям ухоженного зеленого партера росли розовые кусты. Пели птицы, синели лесные склоны гор. У деревянного забора стояли солдаты вооруженной охраны. Теперь домом владел новый хозяин — губернатор индийского штата Сикким. 
Был ясный день, и я рассмотрела тропу, петлявшую по склону, по которой в 1928 году караван Центрально-Азиатской экспедиции спустился сюда, к Гангтоку. О хозяине дома, важном английском чиновнике в Сиккиме, давно забыли. О караване и Рерихах помнят до сих пор. История справедливо сохраняет для памяти одно и предает забвению другое. Имя Бейли осталось лишь в связи с именем Рериха. 
На следующий день мы с Рингу покинули Гангток и двинулись по рериховскому маршруту, который начинался с долины реки Рангит. Первую его часть мы проехали по современному шоссе на «джипе», держа направление на монастырь Пемаянцзе. Остальную часть пути предстояло проделать пешком. Рангит, узкий и бурный в этих местах, тек, петляя среди скалистых каньонов. Весна уже была в разгаре, и сиккимские леса играли всеми оттенками цветущих деревьев. Над деревьями порхали крупные бабочки самых фантастических окрасок. «Нижний» Сикким был праздничен и наряден, «верхний» — суров и однотонен. По его высотам ползли голубые туманы и тяжелые клочковатые облака. «Нижний» Сикким от «верхнего» отделяло не горизонтальное пространство, а вертикальное. На одном квадратном километре крутые склоны гор возносились от субтропиков до вечных снегов. 
Восточные Гималаи, вздыбленные и беспокойные, не были похожи на уравновешенные Западные. Огромной силы древний катаклизм выдавил их из недр земли да так и оставил. И поэтому дорога то ныряла во влажную духоту субтропического леса, то возносилась в прохладу альпийских лугов. Луга были покрыты красочными коврами разноцветья, и от этого туманы, сидевшие на них, становились цветными, как будто выплывали из старинной волшебной сказки. И где-то там, внизу, за этими цветочными коврами и разноцветными туманами, продолжал шуметь и сердиться пенистый зелено-голубой Рангит. 
Красношапочный, как и большинство монастырей Сиккима, монастырь Пемаянцзе стоял почти вплотную придвинутый к снежному хребту священной Канченджанги. Здесь веяли прохладные ветры и остро и терпко пахло хвоей сосен и кедров. Шоссе кончалось в этом месте. 
От монастыря к монастырю мы шли пешком. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Рангит петлял по западному Сиккиму — то исчезал, то вновь возвращался к тропе и преграждал нам путь. Мы преодолевали его по легким качающимся бамбуковым мосткам. Тропа снова уходила круто вверх по скалистому обрывистому берегу. Над Сиккимом гремели весенние грозы и бушевали проливные дожди. Дождевые потоки бурными ручьями неслись по склонам, размывая нахоженные тропы и нанося на них жидкую глину и острые осколки камней. Наши ноги скользили по этой смеси, мы хватались за валуны и чахлые деревца, росшие вблизи тропы. Скользкая глина несла нас неудержимо вниз и заставляла съезжать, когда мы стремились вверх. Мои туристские ботинки за семь месяцев беспрерывного передвижения износились. Через порванный верх беспрепятственно проникала вода, рельеф на толстой подошве стерся, и ботинки, как по льду, скользили вниз даже на сухой тропе.
Мы вставали ежедневно в четыре часа утра, чтобы до восхода солнца пройти «нижний» Сикким. Там, в сумеречных субтропических лесах, царила днем удушающая жара. Множество пиявок усеивало тропы и стволы гигантских деревьев. Эти создания мало походили на пия-вок, которых я знала до сих пор. Они были худощавы, поджары и стремительны, наметив добычу, со снайперской меткостью впивались в нее. Некоторые из них умудрялись просверливать даже одежду. В «нижних» лесах росли орхидеи. Тяжелые гроздья изысканных цветов свешивались с ветвей деревьев, а длинные древовидные стебли обвивали стволы. Их пряный аромат дурманил голову и ослаблял ноги. Дышалось легко только на высотах, среди сосен и кедров. Большинство монастырей было расположено в умеренной полосе, между «нижним» Сиккимом и альпийскими лугами. Они стояли в самых красивых и удобных местах. Те, кто выбирали эти места, обладали безупречным вкусом и тонким чувством гармонии, которая неизменно присутствовала в этих горах, снегах и лесах. Наибольшее впечатление на меня произвело восхождение на башню-гору, на которой стоял монастырь Ташидинг. И хотя мы прошли низину еще до восхода солнца, тем не менее нам пришлось потратить немало усилий и пота, чтобы преодолеть эту десятикилометровую тропу, круто идущую вверх. 
Там, где тропа делала крутые повороты и возрастала высота, мы цеплялись руками за камни, кустарники и деревья, чтобы преодолеть ее. Именно здесь, на подходе к Ташидингу, рериховская фраза «человеческими ногами и человеческими руками» звучала не в переносном смысле, а в буквальном. Я полагаю, что та же участь выпала и на долю самих Рерихов. Лошади эту тропу одолеть не могли. Чем ближе к вершине, тем чаще становились наши кратковременные передышки. Мы отдыхали стоя, прислонившись спиной к стволу какого-нибудь встречного дерева. Крутизна не позволяла присесть. Соленый едкий пот заливал глаза, и у меня даже не было сил стряхнуть его. А тропа все ползла и ползла куда-то вверх, к самому небу, и казалось, что у нее никогда не будет конца...
С самого начала нашего путешествия я стала присматриваться к Рингу. Я знала, что он тибетец, а значит, вполне надежный спутник в трудной дороге. Даже в самых критических ситуациях Рингу был неизменно спокоен и доброжелателен, никогда не повышал голоса и не раздражался. В обращении с любым человеком, кем бы тот ни являлся, учитель тибетского языка Рингу Тулку был как-то по-королевски величествен, мягок и внимателен. Он никогда никого не осуждал, не делал замечаний, а поступал. Да, именно поступал, и ничего более. Но это были какие-то мудрые и тонкие поступки. В них всегда заключался какой-то скрытый, я бы сказала, педагогический смысл. 
Однажды в конце утомительного дня мы забрели в небольшую придорожную харчевню, стоявшую на краю горной деревушки. Харчевня была темная и неопрятная. Но у нас не было выбора. Наши скромные припасы кончились, и пополнить мы их могли только через два дня. Хозяин харчевни, толстый непалец с хитрыми глазками на заплывшем лице, демонстративно-подобострастно пригласил нас внутрь. Мы уселись за низенький столик, и хозяин поставил перед нами две плохо вымытых пиалы с подозрительно пахнущим варевом. Сам же стал около нашего столика и выжидающе уставился на нас. Конечно, я не заставила себя ждать. Я уже открыла рот, чтобы высказать этому мошеннику все, что я думала о нем, о его харчевне и еде. Но мой взгляд упал на Рингу. Рингу ел. Он ел медленно, со вкусом, как будто перед ним стояла не похлебка, похожая на помои, где плавали какие-то объедки, а изысканное блюдо. Он не притворялся и ел, кажется, с аппетитом. Теперь мы оба, и хозяин и я, молча уставились на Рингу. Но тот, казалось, ничего не замечал. Первым пришел в себя толстый непалец. 
— Подождите, господин! Подождите! — закричал он и выхватил пиалу из рук Рингу. 
Рингу поднял голову и с молчаливым удивлением посмотрел на хозяина. 
— Я сейчас принесу другое, — заторопился мошенник. — Это не совсем то, я ошибся. 
По лицу Рингу скользнула легкая тонкая усмешка, и он пододвинул хозяину мою пиалу. Через несколько минут нам принесли «то». Рингу ничего не сказал и стал есть теперь уже доброкачественную еду. Когда мы поднялись, хозяин побежал за нами, кланяясь и извиняясь. Около харчевни, под развесистым деревом, сидели два бродячих торговца со своим нехитрым скарбом. 
— Что это с ним? — спросил один из них с неподдельным изумлением. — Первый раз вижу такое. Это же первый скандалист во всей округе. Он без ссоры не может прожить и дня. Специально вызывает людей на скандал, подсовывая им вместо еды помои. Ему это доставляет огромное удовольствие. Но что же с ним сегодня случилось? — Торговец развел руками в недоумении. 
Рингу улыбнулся и ничего не ответил. А я подумала о том, что, если бы со мной не было Рингу, этот мошенник получил бы огромное удовольствие от скандала со мной, на который, по каким-то неясным своим соображениям, он меня толкал. Однако Рингу сумел поступить так, что вместо скандала и помоев мы получили доброкачественную еду и извинения. И я стала задумываться все чаще и чаще об этих удивительных для меня поступках моего спутника. Впрочем, я и сама была объектом таких поступков. И хотя я не являлась ни мошенником, ни скандалистом, тем не менее в моем поведении возникали время от времени какие-то неправильности. И эти неправильности требовали от Рингу соответствующих поступков. 
Когда мы с ним входили куда-нибудь, он обычно пропускал меня вперед. Я воспринимала это как должное. Я была женщиной, и женщиной много старше по возрасту. В Ташидинге мы отправились в гос­ти к настоятелю монастыря. В комнату настоятеля я вошла первая. Настоятель, грузный мужчина средних лет, вежливо поздоровался со мной и указал на циновку, на которую я и опустилась. Разговор, который мы начали, носил, как всегда в начале, самый общий характер. Через некоторое время я обнаружила, что Рингу в комнату не вошел. Он появился лишь минут десять спустя. Настоятель поднялся со своего «трона» и низко и почтительно склонился перед учителем тибетского языка. День спустя мы шли с Рингу через поселок, примыкавший к монастырю. Мы уже миновали его единственную улицу, когда из углового дома выскочил тибетец. Он издал радостное восклицание и повалился Рингу в ноги. Рингу легким ласковым движением коснулся его головы. Это был жест благословения. Я остановилась в полном замешательстве. 
— Простите, Рингу, — сказала я. — Что это все значит?
— Это мой знакомый, — слегка улыбнулся Рингу. — Мы были с ним на симпозиуме по тибетскому языку и там подружились.
— Странно, — заметила я. — Я тоже не раз бывала на всяких симпозиумах и знакомилась со многими. Но никто из них потом, встречаясь со мной, не валился мне в ноги. 
Рингу расхохотался по-мальчишески звонко, а потом кое-что мне объяснил. Так я узнала, что моим спутником в путешествии по Сиккиму был настоятель тибетского монастыря Рингу — Рингу Тулку. И тогда же я поняла свою оплошность, сделанную в комнате настоятеля Ташидинга. Настоятель к настоятелю входит первым. Рингу не стал меня останавливать в дверях или делать замечание. Он просто не вошел со мной. Потом появился первым, как и полагалось по этикету буддийского монастыря. 
Рингу не любил рассказывать о себе. Он считал это бестактным и навязчивым. Но, уступая моим просьбам, он иногда это делал. Рассказывая, он редко употреблял слово «я», в его повествовании проскальзывала какая-то отчужденность по отношению к себе, как будто он говорил о человеке, носившем с ним лишь одинаковое имя. Он сухо и коротко излагал факты жизни этого человека. Факты были драматические, а подчас и просто трагические, но он старался не подчеркивать ни того, ни другого. Для него они были просто событиями, собранными в единый узор какими-то причинно-следственными связями, выстроенными в закономерную цепь в великом Колесе жизни, где имя Рингу Тулку было одним из бесчисленных знаков, пометивших отдельную мимолетную жизнь. 
Рингу родился в 1952 году в семье плотника из Кама. Он плохо помнил дом родителей и все, что было связано с его ранним детством. Когда ему исполнилось пять лет, в дом его отца пришли три ламы. Они долго разговаривали с его родителями, а его самого называли по-иному — незнакомым именем Рингу Тулку. Потом они забрали его с собой и привезли в далекий монастырь Рингу, расположенный среди высоких гор. У ворот монастыря их встречали ламы в праздничных одеждах. Они подходили к мальчику, низко кланялись и называли его римпоче. Слово «римпоче» означало «настоятель монастыря». Через некоторое время он узнал, что дух высокого ламы, настоятеля монастыря Рингу, умершего несколько лет назад, воплотился в нем, сыне плотника из Кама. И он, по закону «тулку», стал теперь настоятелем монастыря. Но для отца с матерью он по-прежнему оставался их маленьким сыном. И они, беспокоясь о нем, часто приезжали в монастырь посмотреть, хорошо ли ему там. Он радовался, когда видел отца с матерью, но расставался с ними спокойно, без слез. Он, как ни странно, уже тогда понимал, что принадлежит другому миру, в котором не было места его родителям.
Кончались пятидесятые годы, и в Тибете наступали смутные времена. По стране ползли слухи о китайской армии. Вожди племен волновались, то там, то здесь вспыхивали недовольства. Горные тропы и перевалы становились небезопасными. Ламы предложили его родителям поселиться рядом с монастырем, в небольшой деревне. Плотник собрал свой инструмент и нехитрый скарб и перекочевал вместе со всем семейством к стенам монастыря Рингу. Но в Тибете становилось все беспокойнее. Оракулы пророчествовали стране бедствия и несчастья. Вожди вооружали своих соплеменников. Китайцы стягивали войска к Лхасе. Говорили, что между китайцами и Далай-ламой возникли серьезные разногласия. Могущественный сосед требовал от правителя все больших и больших уступок. В монастыре Рингу царили беспокойство и растерянность. Ламы опасались за жизнь маленького настоятеля и пытались найти для него безопасное место. Им казалось, что этим местом может быть двор Далай-ламы в Лхасе. Рингу был тулку, и ламы могли полностью рассчитывать на гостеприимство Лхасы. 
Небольшой караван, состоящий из яков и лошадей, покинул монастырь на рассвете. Ламы увозили Рингу Тулку под защиту правителя страны. Когда они прибыли в Лхасу, Тибет уже был охвачен восстанием и судьба Далай-ламы была решена. В Лхасе царила паника. Далай-лама покидал священный город и уходил в Индию. По его пятам шла китайская армия. Ламы вместе с Рингу ушли с группой Далай-ламы. Китайские войска  заняли многие перевалы и перерезали дороги. Потоки беженцев устремились к индийской границе, открытой для них правительством Индии. Беженцы шли через горящие поселки, деревни, разрушенные замки и монастыри. Они уходили от преследовавших их китайских частей. На одном из перевалов ламы монастыря Рингу отстали от группы Далай-ламы и пошли на Сикким. 
Они петляли по обширному горному району, старались избежать опасностей, которые надвигались на них с разных сторон. Караван терпел бедствие. В горных трущобах от каравана отбились яки, осталось только несколько лошадей, корм для которых добывать становилось все труднее и труднее. Потом наступило время, когда в караване осталась одна-единственная прихрамывающая лошаденка. На ней везли семилетнего настоятеля. Ламы шли пешком. Они пересекали безжизненные, похожие на пустыни плато, поднимались к снежным вершинам, где дули неистовые морозные ветры. Их обувь давно изорвалась и развалилась. Темными ночами они осторожно пробирались в редкие пустынные поселки в надежде добыть что-нибудь съестное. 
На одном из снежных перевалов, названия которого не знали ни Рингу, ни ламы, они попали в засаду. По каравану открыли огонь, и лошадь, на которой везли Рингу, была убита. Самого Рингу ранили в ногу. Каким-то чудом ламам все-таки удалось уйти от расправы и плена. Весь оставшийся путь они несли по очереди семилетнего настоятеля в заплечной корзине. Раненая нога болела и кровоточила. Мальчик беспокойно метался ночами. Легкая хромота осталась у него на всю жизнь. 
Через много месяцев ламы наконец достигли границы Сиккима. Позади остались погони и преследования, горящие монастыри и опустевшие поселки родины. В Сиккиме Рингу стал одним из многих тысяч тибетских беженцев, и о том, что он настоятель монастыря, помнили немногие. Его семья поселилась в Гангтоке, на узкой улочке, расположенной на горе за королевским дворцом. Здесь, в этом чужом городе, его отдали сначала в школу, а затем он поступил в колледж. Через несколько лет он получил степень магистра на кафедре тибетской филологии.
В тот год, когда я встретилась с ним, Рингу работал уже над диссертацией, исследуя историю буддийских сект Тибета.  В этом сложном и запутанном вопросе он ориентировался легко и свободно. Рингу был одаренным ученым и, кроме того, являлся тулку. Я не знала, что значит «тулку», и сначала решила, что это фамилия Рингу. Он долго смеялся, когда я ему сказала об этом. 
Мы сидели с ним около субурганов Ташидинга и, вытянув уставшие ноги, отдыхали после целого дня работы, переходов и всяких забот. Внизу расстилалась узкая горная долина, погруженная в синюю предсумеречную дымку. Где-то там, за этой дымкой, призрачно и невесомо то возникали, то исчезали снежные вершины. Гроздь сиреневых орхидей раскачивалась под теплым ветром на искривленном дереве, а под деревом краснели спелые ягоды земляники. Голос Рингу звучал тихо и доверительно. 
— Тулку, — как бы раздумывая, сказал он, — понятие сложное. Оно формировалось в течение многих веков, но само явление существовало на земле с незапамятных времен. И это явление шире и многообразнее самого понятия тулку. Вы знакомы с философией Будды и знаете о теории воплощений. Знаете о духовной вечной сущности человека, проходящей через цепь рождений на пути к совершенствованию. Знаете, но, возможно, не приемлете, как и многие ваши западные коллеги. Но придет время, когда мысль Запада и мысль Востока сольются воедино и истина будет познана. Восток принесет в мировую сокровищницу свои древние знания и философские достижения, Запад — свой рационализм и методы научного исследования. Но пока это время еще не наступило. В большинстве случаев процесс воплощения происходит естественным образом и не зависит от воли воплощающегося. Единый космический закон причинно-следственных связей регулирует этот процесс. Но духовная индивидуальность, переходя из одного материального тела в другое, проживая многие сотни, тысячи, а может быть, и миллионы жизней, стремится к совершенству и к прекращению этой цепи рождений. На пути к нирване, или совершенству, дух повышает свое сознание и достигает такого уровня, когда процесс выбора нового тела при перевоплощении становится для него управляемым. Так вот тулку — это те, кто сознательно действует на пути воплощений. Их мы называем высокими сущностями, тулку, бодхисаттвами, махатмами. Названий и имен много, но суть одна, и в основе ее — упорный и тяжелый труд индивидуума. Труд его души и смертного тела, труд его сердца, его рук и ног. Ничего, кроме труда и любви ко всему живому, ко всему существующему. 
— Вы первый в моей жизни тулку, которого я знаю лично, — сказала я. — А можете ли вы мне назвать других тулку?
Рингу засмеялся, и на какое-то мгновение лицо его стало по-мальчишески озорным. Но только на какое-то короткое мгновение. Затем мальчик исчез и рядом со мной вновь оказался кто-то мудрый, старый и терпеливый. 
— Вы слышали о мудрецах — риши или сиддхи? — спросил он. — Многие из них были тулку. Тулку была китайская принцесса Вэнь-Чень, супруга тибетского короля Сронцангампо, которая ввела буддизм в Тибете. Великий Далай-лама V — тулку. И вообще весь ин¬ститут далай-лам связан с тулку. Но это вовсе не значит, что каждый Далай-лама является тулку. 
— Получается так, — сказала я, — что все тулку появляются на Востоке. 
— Я перечислил вам лишь некоторых из них, — спокойно возразил Рингу. — И это вовсе не значит, что их нет или не было на Западе. Высокие тулку воплощаются и на Западе, но там о них мало кто знает и поэтому мало ценят. У нас появление очередного тулку — целое событие, которому предшествуют пророчества. Некоторые из этих пророчеств очень древние. Есть пророчества о появлении Великого Далай-ламы в теле жителя Запада. 
— Ну и когда это явление состоится? — спросила я. 
— Наши высокие и ученые ламы считали, что это произойдет в конце прошлого столетия. 
— Ну и произошло? — поинтересовалась я. 
Рингу посмотрел вдаль, туда, где голубая дымка начинала превращаться в сиреневую, возвещая тем самым наступление сумерек, и пожал плечами. Он почему-то не хотел отвечать. 
— Ну тогда, наверное, произойдет? — предположила я. — Ведь ошибка в несколько десятков лет незначительна для большого Времени. 
— Не произойдет! — откуда-то сверху раздался уверенный голос. 
Я подняла голову и увидела грузного настоятеля Ташидинга. 
— Не произойдет, — повторил он, усаживаясь рядом с нами, — потому что все уже произошло в предсказанные сроки и Ташидинг был тому свидетелем. 
На горизонте, за сиреневой сумеречной дымкой, полыхал алый закат на снежных вершинах. И мне почудилось, что там возникла картина Рериха, но только без рамы. 
— Как на картине, — прервал молчание настоятель, кивнув в сторону пылавших в закатном солнце вершин. — Один из наших прежних настоятелей видел такие картины. Их создала рука великого художника, так говорил покойный настоятель. На них горы и небо были как настоящие. 
Потом настоятель, крякнув, поднялся, пригласил нас выпить с ним чаю и направился к своему дому. Мы же с Рингу Тулку еще некоторое время сидели у субургана. Там я узнала еще об общине высоких тулку, которая находится где-то в тайном месте, за снежными горами и труднодоступными перевалами. 
Рингу не говорил о своих прежних воплощениях. Он, когда я касалась этого предмета, был предельно сдержан и скромен и утверждал, что все, что было до этой жизни, не заслуживает внимания. Я с ним соглашалась, но ощущение, что я не знаю еще чего-то очень важного, не покидало меня. 
Я размышляла над тем, чем похож и чем не похож Рингу Тулку на остальных. Внешне он ничем не выделялся среди лам. Та же темно-красная тога, коротко стриженная голова. Как и все, он ел и пил, уставал в трудных переходах, и тогда его легкая хромота становилась заметной. Как и все, он нуждался в нормальном отдыхе и сне, испытывал  жажду и голод, страдал от холода и жары. Но было в нем нечто такое, что все же отличало его от других. Мне казалось, что все трудности нашего долгого пути он переносил легко и даже непринужденно. Но со временем я поняла, что ошибалась. Ему было трудно так же, как и мне, но он никогда не привлекал внимания других к своим трудностям и не ссылался на усталость. 
Потом я научилась разгадывать реальные признаки этой усталости. Узкие глаза Рингу становились отрешеннее, чем обычно. В них появлялась какая-то странная отчужденность, и временами мне казалось, что он как бы отдалялся от самого себя, от внешних обстоятельств, окружавших его, от всего того, что испытывало его тело. Но от тех, кто находился с ним рядом, не отчуждался, а начинал жить усталостью и трудностями других, и у меня возникало ощущение, что он чувствует эту чужую усталость и трудности острее, нежели собственные. Меня это поражало и удивляло с первых же дней нашего путешествия. В моей жизни было много путешествий. Я знала крутые горные тропы, трудные перевалы, душные болотистые джунгли, обжигающий, предательски податливый песок пустыни и давящую тяжесть рюкзака за плечами. Были моменты крайней усталости и напряжения, когда я уходила как бы в себя, отталкивая окружавший меня мир, теряя связь с идущими рядом, и внутренне преодолевала трудности уже в одиночку. Эти мгновения странного обособления были хорошо мне знакомы, и я относилась к ним как к чему-то раз и навсегда установленному. 
Такое состояние у меня возникло в конце второго дня нашего пешего перехода, когда внешний мир с его красотами стал терять свою значимость и реальность и постепенно превращался в неустойчивую призрачную иллюзию. И вот в этот момент ко мне кто-то «постучался». Этот кто-то ощущал то же, что и я, и как будто говорил: «Не уходи в себя. Не замыкайся. С тобой рядом другой, и преодолевать вдвоем легче, чем одному. Ты есть я, и я есть ты». В первое мгновение я испытала странное потрясение. Потом поняла, что «постучался» Рингу Тулку. Я захотела ответить, но не смогла. Умению отвечать другому в такие моменты я училась у Рингу постепенно и медленно.
В нем была удивительная утонченность и повышенная чуткость. Временами мне казалось, что он без труда читает мои мысли. Стоило мне о чем-то подумать, как я получала незамедлительный ответ. И тогда я стала проверять себя, придумывая простенькие, конкретные фразы. Рингу «ловил» их, и по его губам каждый раз скользила ироническая усмешка. Когда я убедилась в способности Рингу «слышать» другого, то стала бояться думать в его присутствии. И тогда я увидела в его глазах осуждение. Надо было искать выход из положения. Раздумывая над проблемой, я обнаружила одну простую и в то же время непростую истину. Мышление человека так же нуждается в дисциплине и этических нормах, как и его внешнее поведение, и его взаимоотношения с людьми. Эта неожиданно возникшая истина снимала извечное противоречие между «думать» и «делать» и выстраивала их в единый гармоничный ряд. 
Тогда я и постигла тайну поведения самого Рингу. Оно было гармонично. Внутреннее и внешнее в нем не противоречили друг другу. То, что я принимала в Рингу за сдержанность, которая дается человеку усилием воли, оказалось естественным результатом внутреннего этического настроя. Он не сдерживался, а так думал. И поступал так, как думал. Я старалась следовать примеру Рингу, но у меня не всегда это получалось. В размышлениях это казалось легким делом, на практике оказалось невероятно трудным. Я все время срывалась. Но в узких глазах Рингу уже не было осуждения. Временами я ловила на себе его сочувствующий, а иногда и одобрительный взгляд. Сочувствующих взглядов было больше, чем одобрительных. Однако для меня так и осталось неясным, как достигается гармония между внутренним и внешним. Дается ли она каким-то особым воспитанием или возникает в результате какой-то человеческой одаренности? А может быть, в этом случае действует и то и другое? Еще долгое время после нашего путешествия с Рингу, когда я сердилась, раздражалась или преувеличивала свои требования, я говорила себе: «Помни Рингу!» Эти слова были похожи на заклинание и на первых порах действовали на меня. Но по мере удаления во времени и пространстве от сиккимского путешествия они почему-то бледнели, теряли под напором обстоятельств свой смысл, и я все реже и реже вспоминаю их...